13 историй о любви и боли. Рассказы - Любовь Аяме

Как следует намылив губку, Густав принялся размашистыми движениями тереть Елене спину. Он попросил Елену наклонить голову, чтобы промыть под волосами, выпутывая застрявшие в них веточки и листья. Когда руки Густава были так близко, Елена слышала, как бьется его пульс, отзываясь во всем теле. Внизу живота пульс звучал глуше и сильнее, пульсировал дробно, как маленький барабан, и тело Елены стряхивало дрему, отзываясь на звук разгоряченной крови.

Елена не любила это свое тело. Оно даже не было похоже на тело. В нем было слишком много бесполезной плоти, слишком мало мышц, кости были слишком хрупкими, а ногти – ломкими. Она привыкла к другому телу, которое надевала редко, как вечернее платье, но с неизменным удовольствием, потому что другое ее тело было свободой идти куда хочешь, делать то, что хочешь… это ее тело такой роскоши не позволяло.

Но человеческое тело было нужно ей для того, чтобы ходить среди людей и говорить с ними. Оно давало ей безопасность, в то время как то, другое – свободу. Иногда Елене хотелось, чтобы у нее было одно тело и для особняка, и для леса, но это было невозможно, и, вспыхнув, Елена быстро смирялась. Может быть потому, что Елена такой родилась у и нее было все время на свете, чтобы привыкнуть? Она знала, что новообращенные очень страдают, понимала, почему – но никогда не смогла бы почувствовать то же самое потому, что в отличие от них всегда была расколота надвое и соединена только узкой полоской лунного света.

Елена вздрогнула, схватившись за край ванной. Когда рука Густава легла на ее плечо, она чуть не укусила его, но вовремя опомнилась. Не чужой, свой; принюхиваясь, она успокоилась. Последнее время это случалось все чаще. Второе тело указывало первому что делать, и первое повиновалось прежде чем успевало вспомнить, что именно оно отдает приказы.

– Мадам? – Густав внимательно на нее смотрел и держал губку по-особенному вывернув кисть… как нож. Елена смотрела на него исподлобья, не узнавая. Она смотрела на него, но видела охотника. Кровь с ножа капала на яркие желтые листья.

Елена тихо зарычала, шерсть на ее загривке встала дыбом. Она сидела в ванной, но не чувствовала тепло воды: ее ободранные бока обжигал осенний холод. В пробитой груди болело, но она была еще жива. Охотник крикнул что-то через плечо, не выпуская из рук нож. Было страшно, очень страшно. Вместе со страхом в ней, как ведьмином котле, бурлила злоба. Больно. Он сделал ей больно. Она хотела передать свою боль ему. Она ждала, пока он подойдет поближе. Она видела, как дернулся его кадык и оскалилась…

– Мадам, – Густав поднял руки вверх, показывая, что не держит ничего, кроме губки. – Вы меня слышите, мадам? Это я. Вы знаете меня с детства. Я служил вашему отцу, матери, брату и вам, всей вашей семье. Я не сделаю вам ничего плохого. Я просто вымою вас, как вы и хотели.

– А. Да, – Елена кивнула. Ее ногти царапнули по бортику и содранная эмаль посыпалась в воду. Густав казался спокойным, но она знала, что он встревожен. Когда такие вещи происходят с кем-то вроде нее, это значит, что его зовет лес; чем чаще они случаются, тем громче зов.

Густав потянулся к полотенцам:

– Если вам плохо…

– Нет, – Елена следила за каждым его движением, пока он снова не наклонился к ней. – Я хочу, чтобы ты закончил.

Когда Густав окунул губку в воду, отжал и провел от ключиц к животу, обводя грудь, Елена закрыла глаза. Ей нравилось как он это делает – скупыми, точными мазками. Когда он спустился к животу, оценив изменения в кровотоке, она причмокнула – у него начали слабеть пальцы, а запах стал сильнее. Елена раздвинула бедра, не открывая глаз.

Шероховатость губки приятно щекотала кожу. Широкие, долгие мазки – от паха к коленям, легкие тычки под коленями, вот губка обводит ступню, которую Елена высунула из воды и положила на край бортика, уперев Густаву в бедро. Она приоткрыла глаза, чтобы посмотреть на него – крупный нос, знакомая щеточка усов, бледное лицо. Выражение лица не напряженное, нет: сосредоточенное. От воды, стекавшей по ноге Елены, брюки Густава быстро намокли, от мыла остались белые разводы – эта пара была безвозвратно испорчена. Елена напомнила себе выписать ему чек на новую форму.

Густав взял Елену за щиколотку, как скрипку за гриф, и принялся вычищать грязь у нее между пальцев. Потоки мыльной воды стекали по его рубашке, по брюкам, облепившим колени. Колени у Густава были костлявые, обтянутые намокшей тканью, они выпирали, как у скелета. Елена разглядывала их и чувствовала странное восхищение перед ломким, угловатым каркасом, скрывавшимся под одеждой. Она могла бы легко перекусить ему ногу, когда была в себе. А он нянчился с ней, как с ребенком. За деньги или из уважения к памяти отца, который привел Густава в дом еще ребенком? Скорее всего, и то, и другое.

После того, как Густав вымыл Елене голову, массируя затылок, он взял душ, держа его немного на отлете, как хлыст, и долго регулировал воду, выправляя струю и подкручивая то один, то другой кран. Когда Густав счел, что вода точно такая, как надо – не слишком холодная, не слишком горячая, – то полил Елене на ладонь «на пробу»; пошевелив пальцами, она кивнула.

Теплая, даже очень, но не обжигающая; тугие мелкие струйки ввинчивались в кожу как пальцы массажиста. Елена встала, упираясь ладонями в кафельную стену, а Густав принялся смывать с нее серую пену, сначала промыв волосы, а потом уже растирая спину: на этот раз он трогал ее не губкой, а рукой. Елена выгнулась, желание, словно змея, ползло между ее грудей к отяжелевшему низу живота, разбуженное этой жилистой, безволосой ладонью. Дыхание Густава стало едва заметно тяжелее и чаще, когда коснулся ее груди, направляя на нее косую струю воды; он трогал ее груди бережно, как переспелые персики, за которые придется платить, если помнешь.

Елена сжала бедра и уперлась лбом в прохладный, влажный кафель. Ее пробрала дрожь – один раз, другой, она вытянулась, напряженная, как струна. Рука Густава двигалась между ее грудей вяло, рассеянно, как будто бы на мгновение он забыл, где он и что делает. Наконец, Елена встряхнулась всем телом – и обмякла. Сведенные судорогой мышцы расслаблялись; ей хватило нескольких минут.

Густав молча смыл с нее остатки пены. Елена повернулась – Густав оправил расстегнутый воротничок и, поймав ее взгляд, вежливо улыбнулся. Елена почувствовала слабый запах чего-то острого и кисловатого, исходивший снизу, и холодно улыбнулась в ответ. Ему тоже хватило нескольких минут.

Густав вытер Елену, ловко орудуя большим махровым полотенцем так, что ни один из широких белых краев не коснулся пола, обернул второе полотенце Елене вокруг головы и подал ей халат. Елена снова села в кресло, вытянув вперед босые ноги. На кафеле остались влажные следы ее ног, похожие на отпечатки речных голышей – крупные, вытянутые овалы пяток и дуги стоп, окруженные пятью скругленными отпечатками помельче. Елена рассматривала их с праздным любопытством, прислушиваясь к стуку шкафчиков и хлопанью крышки бельевой корзины, куда отправились губка и махровое полотенце.

На полке звякнули флакончики, послышался шорох атласа. Густав опустился перед Еленой на колени и, протерев ее ступни смоченным в лосьоне тампоном, всунул ее ноги в мягкие домашние туфли.

– Мадам изволит лечь спать? – спросил Густав, не поднимая головы.

– Пожалуй, – кивнула Елена, постукивая пальцами по подлокотникам. – До следующей луны.

Стеклянный дождь

Лира шла по стоянке, ветер трепал волосы. Она подняла руку и прижала выбившиеся пряди к голове. Влад вышел из машины и пошел к ней, глядя в сторону. Лира сделала вид, что не заметила, поправила воротник.

У него были серые глаза, переливавшиеся балтийским перламутром. Если перламутр играл, как барашки на волнах, значит, в голове у него что-то происходило. Мысли мелькали, как отражения в зеркале машины, набирающей ход.

Каблуки шлепали по лужам, кожаные туфли быстро отсыревали. Лира знала, что Влад перевелся в другую смену, чтобы реже видеться с ней, когда она начала задавать вопросы.

Влад ходил быстро. Если ходить быстро, не так заметно, что ты хромаешь. Пальцы у него были синие от печатей, и светоотражающие полосы от его куртки понемногу отслаивались: куртка часто стиралась, он любил чистоту.

– Привет. Где документы на груз? – спросил он.

Лира посмотрела ему в глаза. Море волнуется раз, море волнуется два – перламутр не волновался. Его куртка защищала от дождя, а ее форма быстро промокала. Сесть в машину он не предлагал.

– У меня их нет, – сказала Лира.

– В багажнике? – он посмотрел на самолет.